«ДВЕ ГИТАРЫ, ЗАЗВЕНЕВ…»"Лимонно-желтая гитара с голубым бантом и апельсиново-оранжевая с красным – две первые гитары в моей жизни.
Одна висела на стене и безмолвствовала, поскольку никто в нашей коммуналке играть не умел. И такое было во всем нашем густонаселенном доме. Гитар – много, музыкантов – ноль.
Чаще всего рядом с этими крутобедрыми каплями немой музыки размещались фотографии, где, в основном, перед фотокамерой позировали бойцы, краснофлотцы и командиры в кубарях и шпалах, а затем солдаты и офицеры с негнущимися дощечками погон на кителях и выцветших гимнастерках. Иногда среди них попадались гитаристы с картинно отставленными локтями, свидетельством того, что более трех аккордов играть они не умели. Но в моем послевоенном детстве и трех-то аккордов уже никто не играл. Полегли гитаристы за нашу Советскую Родину.
Но вообще-то музыки звучало много. Пели марширующие по улицам солдаты, шипели и мяукали вальсами цветов и брызгами шампанского патефоны, вскоре уступившие подоконники радиолам, и, наконец, почти круглые сутки хором Пятницкого или голосами Виноградова, Бунчикова, Нечаева, дуэтом Шашкова и Гришанова пело радио. А вот гитары не было.
Редко-редко там, внутри черного блина, перебирал струны божественный Исаков или Иванов-Крамской. И тогда все во мне замирало и уносилось в невыразимо прекрасные миры, но это случалось так редко, как встретить на улице цыганку с пестрым выводком ребятишек. В основном радио умоляло Петрушу прокатить на тракторе…
И вот, наверное в году пятьдесят третьем, когда я с ненавистью галерника, прикованного к веслу, перепиливал скрипку, и Соломон уже разбил две о мою голову, в нашей коммуналке возник Костик!
Он прибыл из тюрьмы к своему брату-старшине, жившему в ванной, переоборудованной под комнату. Там в габаритах посылочного ящика помещалась еще их толстенькая, хитренькая и вороватая мамаша. Как они там размещались втроем – непонятно, но днем Костик выходил на кухню. Это явление было подобно приезду цирка. Он действительно показывал фокусы. Крутя шарики и карты в своих длинных, исколотых голубыми картинками пальцах. Но самое необыкновенное – он играл на гитаре, прихватив ее где-то по дороге. Гитара пела и страстно постанывала у него на колене. Она выражала своим пением нечто запретное и сладкозовущее, о чем не смели говорить выплывавшие на манящие звуки из своих комнат жены офицеров: пышные дамы в халатах, маникюре, с тонюсенькими выщипанными бровями, с бугристо-шишковатыми от газетных папильоток головами под газовыми косынками. Дамы млели. Костик жег их томными звуками, победительно поставив ногу на табуретку и прищурив глаз от дыма зажатого в углу рта «Беломора». Недельки через две его «взяли на кармане» и опять посадили. Он исчез из моей жизни, породив во мне твердое убеждение, что я тресну, а играть на гитаре выучусь. Временами я снимал нашу гитару со стены, но она оставалась немой, как обух топора. Я приписывал ее молчаливость своему неумению, но она молчала, как партизан на допросе, и потом, когда я уже во всю бряцал по струнам, и когда я ломал пальцы гавотами и менуэтами, музыкальность ее ровнялась кирпичу. Скорее всего в этой немоте отразился год ее изготовления – 1937-й! С ней можно было делать все! Однажды в уличной драке я применил ее как ударное и штыковое оружие, и она не пострадала. Но звучать принципиально не собиралась. Может быть поэтому играть на гитаре я начал сравнительно поздно.
Вторым потрясением для меня стал Миша Гутман – токарь-расточник п/я 501. Он работал в маленьком, чистеньком цехе за большим и умным станком, а я купался в масле среди грохочущих револьверов-автоматов, производивших винты и гайки.
В обеденный перерыв Миша играл в волейбол или на гитаре и пел, прожевывая слова и пригнусавливая. Гитара в его руках пела достаточно однообразно, но мелодично и ловко.
Голубые записки ты мне часто писала.
У тенистого сада вечерами ждала.
В дальний путь провожала –
Ничего не сказала.
Поцелуй подарила,
Да слезой обожгла.
У него был первый увиденный мною магнитофон величиной с большой холодильник, портрет Кеннеди на стене и Лещенко на огромной, как блин, бобине:
Моя Марусенька, танцуют все кругом,
Моя Марусенька, попляшем мы с тобой…
Моя Марусенька, моя ты душечка,
И как приятно, хорошо мне танцевать с тобой одной.
Хотя кое-кого и подташнивало, но наступала новая, другая жизнь. Люди выходили из коммуналок во дворы. Из патрона на парадном вывертывалась лампочка, а на ее место ввинчивалось хитрое пластмассовое устройство «жулик» для электровилки, выносилась табуретка, на нее ставилась радиола, а по асфальту до рассвета шаркали туфли и тапочки.
Иногда заходили стиляги и приносили «Истамбул и Константинополь…» «на костях».
Год 1961 – один из самых тяжких и самых фантастических в моей жизни. Я заканчивал десятый класс вечерней школы, поскольку по хрущевским законам требовалось иметь два года трудового стажа, чтобы подавать документы в институт.
Мы тогда были очень законопослушны, и в потоке студенчества наступила некая пауза. Все ринулись на заводы – зарабатывать стаж. Причем у большинства он – не липовый, вкалывали как следует. Получали разряды, профессии и одновременно учились.
Правда, я поставил перед собой задачу получить образование, потому ни за заработком, ни за рабочей профессией не гнался, хотя работал, в общем, добросовестно. И даже подал, как мне потом объяснили, изобретение. Изобретение мое приняли и даже внедрили, но премию за него получил начальник цеха, а меня, «изобретателя», в некотором смысле «Кулибина или Нартова», даже и не вспомнили, что сильно поспособствовало прекращению моей технической карьеры.
Год запомнился тем, что все время хотелось спать, и лихорадочной, радостной суетой, с которой он промчался.
А начался он 12 апреля. Это была среда – мой дополнительный выходной, полагающийся учащемуся вечерней школы. За стеной у соседей вдруг запиликало радио: «Широка страна моя родная...» Мы с тревогой слушали эти позывные, за ними обычно следовали правительственные сообщения, и не всегда о снижении цен. Я спал, но сквозь сон услышал: «Советский человек в космосе. Человек в космосе!»
Мы этого ждали. Несколько лет тому назад я бегал смотреть на зеленую точку спутника, что плыл с востока на запад над речкой Луппой, помойкой и Пороховским кладбищем. А теперь - «Человек в космосе!»
Что началось! Единственная владелица телевизора в нашей коммуналке, соседка-полковница, радостно сообщила на кухне, что показали фотографию и, наверное, он – не еврей! Фамилия русская – Гагарин!
Моя бабушка заметила, что это известные в России князья.
- Это вряд ли! В космос должен выйти наш, рабочий человек! – возразила полковница.
Страна от радости сошла с ума! По городу шли массовые демонстрации. Народ братался и плакал от восторга. Я видел счастье толпы! Это была прекрасная толпа и удивительное чувство единения. Ощущение растворившихся ворот нового века (они закрылись, когда наш «Мир» упал в Тихий океан).
Что бы ни случилось, что бы ни говорили дурное про то время, я тогда жил! Я это видел! Так было! И я тоже пел и радовался в едином порыве со всем советским народом.
Естественно, на заводе никто не работал три дня. Все бегали в клуб смотреть встречу Гагарина по телевизору.
Старая учительница математики в вечерней школе долго говорила о торжестве разума и принципиально, ради праздника не ставила двоек! Я окончательно уверовал в победу науки, техники и точных знаний: И прочно решил, что инженером не стану ни за что!
С перепугу от своего прозрения я подал документы в Театральный институт, на актерское отделение и, пройдя все туры, вроде бы поступил. Но как-то странно.
Ребят на курсе набрали с перебором, чтобы было кого выгонять. Этим человеком, как нам объяснили, мог стать любой. Я был уверен, что им стану я, хотя бы потому, что ничему не учили и занятия никак не начинались.
Потолкавшись среди очень симпатичной компании первокурсников-актеров (они все уже чувствовали себя маэстро), я скромно забрал документы из деканата.
Но работать было негде. И я устроился тут же, в Театральном институте, рабочим сцены.
Наша бригада или коллектив представлял собою удивительную смесь бывших и начинающих.
Постановочную часть возглавлял бывший репрессированный за троцкизм поэт Багрянов. Он же Евгений Николаевич. Подчеркнуто интеллигентный человек с манерами эстрадника времен «Веселых ребят». Кстати, он прекрасно бил чечетку, но потом долго сидел с открытым ртом , держась за сердце.
Заместителем у него состоял Иван – двадцативосьмилетний нахал с безупречными зубами и лысиной, в остальном вылитый Альберто Сорди (ухватки патриция, при образовании в два класса церковно-приходской школы).
Роскошным жестом провинциального трагика он приказывал и возглашал звучно:
- Возьмите пястро и поставьте в пястро. (Что означало: возьмите пилястр – бутафорскую полуколонну, и поставьте в прясло – место за сценой, где хранились декорации.)
Теперь он новый русский «в крутом навороте».
Рядом с ним в коллективе уживался вдовец Тихоныч – безответный мужик, в кирзовых сапогах и всесезонной ушанке. А еще замечательные Сан Саныч и Георгий Федорович – прекрасные люди, бывшие фронтовики.. Они умели все! А еще милый, исполнительный и вежливый бывший чиновник, и тупой, как валенок. Грязный мужик без имени-отчества. Но все они – бывшие, хотя бы потому, что все они – пенсионеры, большинство переступило за шестьдесят.
Компания молодежи, пополнявшая бригаду, была самой лучшей за всю мою жизнь.
Старший – ныне известный всему миру веселый и острый поэт Владимир Уфлянд. Это про него нобелеант Бродский говорил, что Володя создал свою страну «Уфляндию». Он был странен одеждою: голубое короткое пальто консистенции плаща, брюки-дудочки и круглый год открытая голова. Всегда непробиваемо спокоен, мягок, приветлив, уживчив и совершенно замкнут.
Второй – Левушка Миллер, бросивший ЛИСИ и перешедший к нам в бригаду из-за любви! И любовь его осуществилась. Он женился на студентке, она училась в нашем институте на актрису, поэтому-то он и перешел к нам. А потом она уехала в другой город и бросила его с ребенком на руках. Безропотно он его вынянчил, вырастил, выучил и воспитал замечательного человека и прекрасного художника. Левушка и сам прекрасный художник! А уж человек! Добрый, самоотверженный, верный… Он похож на те книжки, которые издает. Недаром ему заказывает свои издания Фальцфейн!
Третий – Коля Буравкин, при всех общих положительных качествах главная черта – верный друг! Он тогда еще, наверное, не знал за собою этого таланта, но объект его почитания и дружбы уже был. Это наш пятый товарищ. Помните французский фильм «Их было пятеро»? Он тогда шел в кинотеатрах. Нас тоже было пятеро. Пятый – Валера Агафонов.
Он решительно от всех нас отличался. Определить на взгляд, сколько ему лет, - невозможно. Я предполагал, что все-таки он меня старше, но вел он себя совершенно несолидно! Он вертелся как обезьяна, гримасничал, кривлялся, дразнился…
Он был утомителен и надоедлив. Его гоняли, а он опять приставал… Рыжеватая, плотности конской гривы, прическа, огромные водянистые нахальные глаза, вечная полуулубка и двойные клычки…
Когда он узнал, что я мечтаю иметь гитару, он мне тут же откуда-то ее приволок. Я сначала не поверил, что он мне ее дарит. Представьте, малознакомый человек вдруг, ни с того ни с сего, дарит вам «Мерседес» только потому, что вам об этой машине мечтается. Гитара – подарок такого измерения! Я прибежал с гитарой в обнимку домой. Она звучала. Тогда я стал повсюду спрашивать, где есть кружок игры на гитаре. И опять-таки Валерка сказал:
- Ха! Да у нас в институте и есть!
- Но ведь он, наверное, для студентов… - закомплексовал я.
- Какая разница! Все равно никто не ходит! Я тоже на шестиструнку перейду.
- Так ведь гитара должна быть семиструнной!
- Кому должна? – растягивая губастый рот в улыбке, спросил Валерка. – Солженицын говорит: «Никто, никому, ничего не должен!» - и заиграл на пианино «Лунную сонату», подобранную им по слуху. (Недели через две он исполнил ее на гитаре.)
- Давно играешь? – спросил я, глядя, как ловко он ставит свои красные детские пальчики с обкусанными ноготочками на струны и как из-под ручонок льется сказочной красоты музыка.
- Давно, - сказал Валерка. – Месяца два.
- Врет, - решил я.
Но это была правда. И если бы мне тогда сказали, что рядом со мной человек гениальной одаренности, я бы не поверил. Как в старой шотландской песне: «Но я был глуп и молод и не поверил я!», а потом в третьем куплете: «Но я был глуп и молод… и плачу оттого!»
Гитара, подаренная мне Валеркою, оказалась полной противоположностью моей. Та – лимонная, эта – апельсиновая, та – немая, эта пела! Она уже была разыграна. Так и сказал удивительный мой учитель Алексей Иванович Маторин. Он вел в институте кружок семиструнной гитары, и от него, наслушавшись «битлов», разбежались все ученики. Вернее, перебежали в кружок гитары шестиструнной.
- Это зря! Это зря! – сетовал Алексей Иванович. – Семиструнная гитара – совершенно самостоятельный инструмент. Русский. То, что играют на семиструнной гитаре, смогут повторить шестиструнные, только дуэтом. Вот был бы жив Исаков. Он бы доказал, с гитарой в руках.
Алексей Иванович боготворил своего учителя. Он был одним из последних учеников Исакова, замечательного гитариста-виртуоза. У Исакова, как шепотом сообщил мне Алексей Иванович, брал уроки сам царь Николай Второй.
- Я служил военным моряком, видите ли, и еще играл в духовом оркестре, но на фронте, при одних обстоятельствах, мне выбили все зубы. Веткой. Мы из окружения выходили ночью…Ветка спружинила мне в лицо. Зубов нет. Играть на трубе невозможно. И после войны я решил учиться играть на гитаре.
А у Исакова все ученики погибли. На гитаристов не давали «брони», и все ученики Исакова полегли, почти сразу, при прорыве блокады. А потом из Прибалтики приехали учителя шестиструнной гитары. Вот семиструнная и зачахла.
Алексей Иванович Жил на улице Халтурина, ныне опять Миллионной, и вскоре я стал ходить к нему домой брать у него уроки. Час, помню, стоил рубль. Алексей Иванович всегда страшенр стеснялся, когда я приносил плату. Утешаюсь мыслью, что ему нравилось просто разговаривать со мной, потому что учился я плохо, лениво и нерегулярно. Иногда я заставал Алексея Ивановича занимающимся с племянником Васей, тот жил в этом же доме. Вася мгновенно исчезал.
- Ах! Ах! Убежал! Вот сорванец. А ведь очень способный! Очень!
Сегодня Василий Маторин – один из лучших гитаристов России. Я помню их рядом. Высокого, сутуловатого Алексея Ивановича, в очках, с охапкой нот и какой-то необыкновенной гитарой, и востроглазого, шустрого Васю с белобрысым вихром на макушке.
Алексей Иванович был фанатично предан гитаре. Он старался не пропускать ни одного гитарного концерта. Самыми приятными для него минутами становились разговоры о гитаре и о том, что с нею связано. Он знал всех гитарных мастеров, всех музыкантов-любителей – этот особый мир. Один из миров Ленинграда-Петербурга, со своей историей, со своими легендами и преданиями. Это – потомки или, вернее, наследники любителей гитары города дореволюционного, между ними не прерывалась связь. Слава Богу, они сохранились и сегодня, собираются вместе поиграть, попеть, поговорить… А я знал тех, «образца шестидесятых». Они приоткрыли мне сказку и быль гитары, поэзию и драму русских гитаристов.
Под влиянием Алексея Ивановича я изуродовал гитару, подаренную мне Валерой. Я выпилил из нее кусок, чтобы дотягиваться до верхних ладов, и расширил гриф. Она не утратила звучания! Я соскреб лак с верхней деки… Она все равно пела! Вот отлакировать ее, как следует, у меня не получилось. Я мечтал сделать ее совершенной, приблизиться к идеалу, мерцавшему в воображении Алексея Ивановича. Не удалось…
Через полгода, как-то незаметно для себя, я стал играть по всем правилам и нотам.
- Играйте и пойте! – советовал Алексей Иванович. – Пойте по нотам! И разбирать пьесы будет легче, и голос себе поставите. Пойте!
Последнее потрясение – песни Окуджавы. Я вспоминаю его концерт как феноменальный успех. Хотя он говорил о провале… Я не помню провала. Я помню успех! Огромный. Что до меня – я был «ушиблен» Окуджавой на всю жизнь.
Через несколько недель, совершенно неожиданно для себя, разбирая и распевая пьесу по нотам, я вдруг заскрипел рифмованные слова. Так сказать – первый опыт: сопли и вопли. Появилась первая песня – как бы романс о камине и собаке. К счастью, это единственное, что я о ней помню.
А гитара – не просто музыкальный инструмент, это часть России, ее истории, это мир прекрасных, чистых и сильных людей, мир живой и красивый, мир во времени и пространстве. О том и пойдет речь."
Размещение рекламы